ЯТАКОЙСЧАСТЛИВЫЙ!!!!!!!!!111
а это просто пиздато :3
всем хорошего дня и море пиздатостей! ^^
вашДрай! Джек
ваш
среда, 15 февраля 2012
а это просто пиздато :3
пятница, 10 февраля 2012
1
Часы идут и от фар проезжающих машин за окном мажет пятнами по потолку. Снаружи всё, как всегда, внутри – удущающе тихо.
Спокойно, неторопливо: время медленно перешагивает и дальше идёт, и я, склонившись над бумагами всё выполняю вовремя и в срок. Телевизор молчит и больше не работает вхолостую: тихо, потому что не осталось никого, кто любил бы бестолковый шум, идущий фоном моей работе.
«Ты ведь даже его не смотришь!»
«Я его слушаю!»
«Невозможно работать и одновременно слушать телевизор»
«Можно!»
«Нельзя».
«Можно!!»
«Нельзя Дай..»
«Нет! Не выключай!!!»
«Так.. Прекра.. А ну перестань. Отд.. Отдай пульт! А ну положи.. Ты чего делаешь?! А ну убери руки!! Ну-ка быстро вытащи это оттуда!!»
Тикают часы и я почти забываю, что когда-то в этой квартире было шумно: до твоего появления здесь всегда было так, как сейчас. Не надо было ничего менять. С самого начала не надо было.
2
3
4
5
Часы идут и от фар проезжающих машин за окном мажет пятнами по потолку. Снаружи всё, как всегда, внутри – удущающе тихо.
Спокойно, неторопливо: время медленно перешагивает и дальше идёт, и я, склонившись над бумагами всё выполняю вовремя и в срок. Телевизор молчит и больше не работает вхолостую: тихо, потому что не осталось никого, кто любил бы бестолковый шум, идущий фоном моей работе.
«Ты ведь даже его не смотришь!»
«Я его слушаю!»
«Невозможно работать и одновременно слушать телевизор»
«Можно!»
«Нельзя».
«Можно!!»
«Нельзя Дай..»
«Нет! Не выключай!!!»
«Так.. Прекра.. А ну перестань. Отд.. Отдай пульт! А ну положи.. Ты чего делаешь?! А ну убери руки!! Ну-ка быстро вытащи это оттуда!!»
Тикают часы и я почти забываю, что когда-то в этой квартире было шумно: до твоего появления здесь всегда было так, как сейчас. Не надо было ничего менять. С самого начала не надо было.
2
3
4
5
понедельник, 30 января 2012
- Я люблю певца, похожего на шлюху.
- ... Рикки Мартина?
- Обожаю!!
- ... Рикки Мартина?
- Обожаю!!
четверг, 26 января 2012
- Между нами, девочками: ничто не заводит меня так, как поющий чёрный.
- Мистер Гаррисон, ради Бога!!!
- Мистер Гаррисон, ради Бога!!!
среда, 25 января 2012
вторник, 24 января 2012
Вот и кончилось. Вот так и стоим, как – будто только что не рушилось и не падало. В голове что-то стучит гулко, а в горле опять ком с металлическим привкусом и я отчаянно хочу сейчас проснуться и пойти на работу. Какая у меня была хорошая работа. Я хочу проснуться и понять, что просто спал.
Кругом всё летает, падает, трескается, осколками у ног оседает и я уже по щиколотку в мертвечине и пыли. А ты поворачиваешься спиной и набухает в голове осознание, что я больше лица твоего не увижу. Потому что это навсегда. И, оказывается, так бывает, что люди уходят насовсем.
- Не оставляй меня…
- Я тебя ненавижу!
Быть хоть кем – то, хоть как, но не безразличным. У меня шумит и в носу щекочет, глаза предательски наливает и вот – вот брызнет, и не стерпит, и закричу вслед. А бегом за тобой уже нельзя, потому что крутится – вьётся обрушившийся сверху мир и больше нет никаких МЫ, а есть Я и ты где-то настолько далеко, что как – будто и не существуешь.
Меня нельзя одного оставлять.
Звёзды лопаются и пылью раскалённой мне на голову оседают. Мир уже делится на меня и тебя: вот черта трескается и расползается, и по одну её сторону ты, почти уже спиной ко мне развернувшийся, а по другую – я, прикованный к месту. Просто давай тут стоять и останемся. Просто давай не будем никуда ходить. В конце – концов, почти все люди живут так и ничуть не чувствуют себя некомфортно.
Но ты уже даже и не смотришь: голову вниз и только дрожишь едва – едва, чтобы не сорваться и не броситься на меня с кулаками. Мы медленно друг от друга отступаем, и я хочу кричать, а не могу: в горле хрипло и сухо. Ты почти повернулся ко мне спиной, ты почти уже делаешь первый шаг. Я руки в кулаки и, не мигая, широко глаза раскрыв, чтобы не расплакаться так глупо и унизительно. А мир всё рушился, рушился…
Вслед расколовшемуся солнце трескается с оглушительным грохотом луна, а мне уже и на вой, и на крики, и на небо, расползающееся по полотну, всё равно. Не беспокоит ни дым, ни пыль, ни обуглившиеся отвороты брюк: всё вокруг онемело, и сам я медленно глохну следом. Потому что кидаешь на меня последний прищуренный взгляд, в последний раз корчишь презрительно лицо, в последний вот так рукой машешь, как – будто про себя уже отпускаешь меня ко всем чертям и ещё секунда – другая и совсем навсегда чтобы не возвращаться от меня нога шаг шаг спиной в полоборота не заглядывая и белый, как полотно, а вокруг горит.. горит..
Пропасть и мы по разные стороны, и плевать, что в сто этажей теперь прямо на меня летит и трещит, оглушая всех вокруг, я уже не слышу и не вижу, потому что вот она – пропасть – и вот я уже почти у самого края, а ты не оборачиваясь и только рукой так махнул, как – будто теперь уже точно никогда больше не друг и никогда вовсе и не был, а я так почему-то рядом постоянно и у ног твоих всегда собака на привязи, язык синий и глаза чёрные и как у челове..
Прости и возвращайся! Сквозь вой костра гул удаляющихся шагов
Господи.. прости, я был не прав топтоп, перебивая лязг ломающегося железа
Не уходи. Ты не можешь… дымом поверх серого силуэта и только каблуками, словно в каменном туннеле, от стен отражаясь жутким эхом
Что же я наделал… Прости!! И так же дальше, больше срывающихся с неба звёзд и сильнее напора рвущего в клочья ветра цок цок
Ярость, шум, солёным на губы капает, а в горле оседает железом. Рука сжимается - разжимается, и даже ударить не смогу, и кинуть вслед, чтобы ты всё равно тут остался! Лежать, не двигаясь, хлопая рубашкой на ветру. Останься здесь! Со мной! Останься!!
Осколок стекла разбивается прямо у моих ног, взмывая вверх серебристыми осколками. А он всё шёл и шёл вперёд, больше не оборачиваясь, даже на прощание на меня не взглянув. Не утихают шаги и никогда не утихнут: так и будет в ушах теперь всегда – цок. цок. Цок
Так рушился мой мир
Кругом всё летает, падает, трескается, осколками у ног оседает и я уже по щиколотку в мертвечине и пыли. А ты поворачиваешься спиной и набухает в голове осознание, что я больше лица твоего не увижу. Потому что это навсегда. И, оказывается, так бывает, что люди уходят насовсем.
- Не оставляй меня…
- Я тебя ненавижу!
Быть хоть кем – то, хоть как, но не безразличным. У меня шумит и в носу щекочет, глаза предательски наливает и вот – вот брызнет, и не стерпит, и закричу вслед. А бегом за тобой уже нельзя, потому что крутится – вьётся обрушившийся сверху мир и больше нет никаких МЫ, а есть Я и ты где-то настолько далеко, что как – будто и не существуешь.
Меня нельзя одного оставлять.
Звёзды лопаются и пылью раскалённой мне на голову оседают. Мир уже делится на меня и тебя: вот черта трескается и расползается, и по одну её сторону ты, почти уже спиной ко мне развернувшийся, а по другую – я, прикованный к месту. Просто давай тут стоять и останемся. Просто давай не будем никуда ходить. В конце – концов, почти все люди живут так и ничуть не чувствуют себя некомфортно.
Но ты уже даже и не смотришь: голову вниз и только дрожишь едва – едва, чтобы не сорваться и не броситься на меня с кулаками. Мы медленно друг от друга отступаем, и я хочу кричать, а не могу: в горле хрипло и сухо. Ты почти повернулся ко мне спиной, ты почти уже делаешь первый шаг. Я руки в кулаки и, не мигая, широко глаза раскрыв, чтобы не расплакаться так глупо и унизительно. А мир всё рушился, рушился…
Вслед расколовшемуся солнце трескается с оглушительным грохотом луна, а мне уже и на вой, и на крики, и на небо, расползающееся по полотну, всё равно. Не беспокоит ни дым, ни пыль, ни обуглившиеся отвороты брюк: всё вокруг онемело, и сам я медленно глохну следом. Потому что кидаешь на меня последний прищуренный взгляд, в последний раз корчишь презрительно лицо, в последний вот так рукой машешь, как – будто про себя уже отпускаешь меня ко всем чертям и ещё секунда – другая и совсем навсегда чтобы не возвращаться от меня нога шаг шаг спиной в полоборота не заглядывая и белый, как полотно, а вокруг горит.. горит..
Пропасть и мы по разные стороны, и плевать, что в сто этажей теперь прямо на меня летит и трещит, оглушая всех вокруг, я уже не слышу и не вижу, потому что вот она – пропасть – и вот я уже почти у самого края, а ты не оборачиваясь и только рукой так махнул, как – будто теперь уже точно никогда больше не друг и никогда вовсе и не был, а я так почему-то рядом постоянно и у ног твоих всегда собака на привязи, язык синий и глаза чёрные и как у челове..
Прости и возвращайся! Сквозь вой костра гул удаляющихся шагов
Господи.. прости, я был не прав топтоп, перебивая лязг ломающегося железа
Не уходи. Ты не можешь… дымом поверх серого силуэта и только каблуками, словно в каменном туннеле, от стен отражаясь жутким эхом
Что же я наделал… Прости!! И так же дальше, больше срывающихся с неба звёзд и сильнее напора рвущего в клочья ветра цок цок
Ярость, шум, солёным на губы капает, а в горле оседает железом. Рука сжимается - разжимается, и даже ударить не смогу, и кинуть вслед, чтобы ты всё равно тут остался! Лежать, не двигаясь, хлопая рубашкой на ветру. Останься здесь! Со мной! Останься!!
Осколок стекла разбивается прямо у моих ног, взмывая вверх серебристыми осколками. А он всё шёл и шёл вперёд, больше не оборачиваясь, даже на прощание на меня не взглянув. Не утихают шаги и никогда не утихнут: так и будет в ушах теперь всегда – цок. цок. Цок
Так рушился мой мир
пятница, 13 января 2012
ДД
А ты меня ногами, ногами. Я ведь «ничего не понимаю», я ведь «всё вечно назло». Давай, не жалей. И только потом в глаза не смотри, а брось вместе с тряпкой в багряных разводах в угол и отступи в тень. Ногой мне по лицу. Я заслужил, я тебя «провоцирую».
А ты меня с размаху, ладонью. Чтобы след во всю щёку, чтобы потом кровью харкнуть на ковёр, чтобы «эту улыбку стереть» и мне больше «не повадно было». И в сторону, словно и не ты только что меня по стене размазывал. Серьёзная мина на точёном лице, а я и теперь тебе буду улыбаться, тереться, сползая по груди вниз, дрожь в ногах, еле удерживаюсь на коленях.
А ты меня за волосы и к полу. Чтобы «пыли наглотался», чтобы задохнулся, когда потом остро и жарко и треск в ушах и горячим по ногам льёт и шпарит. А в окне – фонарь низко качается и наливается желчно – жёлтым луна и тоже в окошко. А я, скрюченный, уже еле дышу и крови полный рот, и вонь по всей комнате и ты, брезгливо ладони вытираешь о мою задницу. Только потом ногой осторожно на пол повалишь и накроешь сверху, чтобы утром «глаза не мозолил».
За плечо, хватая, поднимай, и за дверь вышвыривай. И когда начну скулить, царапая: «мне же холодно», и потом, посмеиваясь: «у меня всё болит», и чуть позже, уже громче хихикая: «слушай, я же тут без штанов стою», просто от двери отступай в комнату. Подушку на голову, чтобы и голоса не слышать, и забыть, что только минуту назад меня на две части от ягодиц и по пояснице вверх до загривка. Голова трескается и по кудрявому шву на две сочных половинки. Кровь не пахнет, кровь воняет. И пар от неё, вместе с запахом спермы, мускуса и озона. Сладкий до приторности и до тошноты гнилостный. А у меня язык на шее болтается, прыгаю на одной ноге перед твоей кроватью, лапы сложив и хвостом пыль с пола взбивая: «Ещё! Ещё!».
А как глаза откроешь и прислушаешься, снова слышишь меня за дверью. Царапает и оседает на полу. Утром труп мой в квартиру затащишь и, по кусочкам откалывая, в чёрный улыбающийся пакет сложишь.
Цепкие, словно когти, на тоненьком шнуре болтаются. И ими по спине моей пройдись, чтобы мясо с треском вырывая и швыряя прочь, по стенам и потолку разбрызгивая. Ненавидишь, до боли ненавидишь, глазами просверливаешь и только сильнее и ритмичнее толкаешь, нос приминая к лицу: хрустит и рот горячим железом заливает. Булькает в горле и чувствую, вот – вот захлебнусь. А потом, когда утром дверь откроешь и за порог ступишь - мои отпечатки и на ступенях, и на двери, и на ручке, зеркально гладкой – красное засохшее из моего рта.
Гудит и воет за окошком. Ветер оседлав по городу носит. С куриными лапами и кошачьей мордой. В котелке и с тросточкой, рот разрывая от уха до уха, проглатывая на лету пыль, грязь, сухие листья, гнёзда вместе с птицами. С рыбьими глазами и человеческими. А по ту сторону стены, в коробке комнаты, я корчусь на полу, едва успевая дышать, потому что стукстукстук головой о стену и уже не разрывается с дикой болью и невольными слезами в глазах, а едва пощипывает и шипит, разъезжаясь медленно по коже, надвое меня перерубая. Проскальзывает золотая жирная тень по твоему лицу и я различаю гримасу: злоба и ярость, вот – вот устанешь членом дырявить и руками пополам порвёшь.
Ты меня ногами, ты мне руки в узел, ты мне кости в щепки, ты мне зубы из гнёзд и челюсть с корнем. Ты меня не щади, ты меня палкой и в угол, на коврик у порога, чтобы потом, ногу задрав, дрожащим языком зализывать рваную рану во всё тело. Голову в сторону отведёшь и лучами из глаз небо ночное зажигаешь. А я под тобой – извиваюсь и корчусь и от боли задыхаюсь, а всё равно смеюсь и тихо так, полушёпотом из последних сил: «Я тебя…». Не жалей, а сильнее замахивайся. За дверь, из окна, с порога под зад пинком, чтобы я через все ступени кувырком, и хруст переломанных позвонков по всему подъезду: а утром люди на работу пойдут и через меня один за другим поперешагивают.
Не слушай меня, не давай мне говорить, потому что я всё равно на ниточке шее голову поверну и, заглядывая в лицо, выхаркивая комки окровавленной шерсти, прохриплю, оскалившись: «Я тебя..»
Скакать вокруг на переломанных лапах и потом, свернувшись ломаным клубком у кровати, рычать на дверь при каждом шорохе. Даже теперь, когда ты меня так сильно и ах пронзительно ненавидишь, всё равно, тебе назло и как всегда «нарочно» буду выкрикивать, пока не надорву глотку:
Я тебя люблю
А ты меня с размаху, ладонью. Чтобы след во всю щёку, чтобы потом кровью харкнуть на ковёр, чтобы «эту улыбку стереть» и мне больше «не повадно было». И в сторону, словно и не ты только что меня по стене размазывал. Серьёзная мина на точёном лице, а я и теперь тебе буду улыбаться, тереться, сползая по груди вниз, дрожь в ногах, еле удерживаюсь на коленях.
А ты меня за волосы и к полу. Чтобы «пыли наглотался», чтобы задохнулся, когда потом остро и жарко и треск в ушах и горячим по ногам льёт и шпарит. А в окне – фонарь низко качается и наливается желчно – жёлтым луна и тоже в окошко. А я, скрюченный, уже еле дышу и крови полный рот, и вонь по всей комнате и ты, брезгливо ладони вытираешь о мою задницу. Только потом ногой осторожно на пол повалишь и накроешь сверху, чтобы утром «глаза не мозолил».
За плечо, хватая, поднимай, и за дверь вышвыривай. И когда начну скулить, царапая: «мне же холодно», и потом, посмеиваясь: «у меня всё болит», и чуть позже, уже громче хихикая: «слушай, я же тут без штанов стою», просто от двери отступай в комнату. Подушку на голову, чтобы и голоса не слышать, и забыть, что только минуту назад меня на две части от ягодиц и по пояснице вверх до загривка. Голова трескается и по кудрявому шву на две сочных половинки. Кровь не пахнет, кровь воняет. И пар от неё, вместе с запахом спермы, мускуса и озона. Сладкий до приторности и до тошноты гнилостный. А у меня язык на шее болтается, прыгаю на одной ноге перед твоей кроватью, лапы сложив и хвостом пыль с пола взбивая: «Ещё! Ещё!».
А как глаза откроешь и прислушаешься, снова слышишь меня за дверью. Царапает и оседает на полу. Утром труп мой в квартиру затащишь и, по кусочкам откалывая, в чёрный улыбающийся пакет сложишь.
Цепкие, словно когти, на тоненьком шнуре болтаются. И ими по спине моей пройдись, чтобы мясо с треском вырывая и швыряя прочь, по стенам и потолку разбрызгивая. Ненавидишь, до боли ненавидишь, глазами просверливаешь и только сильнее и ритмичнее толкаешь, нос приминая к лицу: хрустит и рот горячим железом заливает. Булькает в горле и чувствую, вот – вот захлебнусь. А потом, когда утром дверь откроешь и за порог ступишь - мои отпечатки и на ступенях, и на двери, и на ручке, зеркально гладкой – красное засохшее из моего рта.
Гудит и воет за окошком. Ветер оседлав по городу носит. С куриными лапами и кошачьей мордой. В котелке и с тросточкой, рот разрывая от уха до уха, проглатывая на лету пыль, грязь, сухие листья, гнёзда вместе с птицами. С рыбьими глазами и человеческими. А по ту сторону стены, в коробке комнаты, я корчусь на полу, едва успевая дышать, потому что стукстукстук головой о стену и уже не разрывается с дикой болью и невольными слезами в глазах, а едва пощипывает и шипит, разъезжаясь медленно по коже, надвое меня перерубая. Проскальзывает золотая жирная тень по твоему лицу и я различаю гримасу: злоба и ярость, вот – вот устанешь членом дырявить и руками пополам порвёшь.
Ты меня ногами, ты мне руки в узел, ты мне кости в щепки, ты мне зубы из гнёзд и челюсть с корнем. Ты меня не щади, ты меня палкой и в угол, на коврик у порога, чтобы потом, ногу задрав, дрожащим языком зализывать рваную рану во всё тело. Голову в сторону отведёшь и лучами из глаз небо ночное зажигаешь. А я под тобой – извиваюсь и корчусь и от боли задыхаюсь, а всё равно смеюсь и тихо так, полушёпотом из последних сил: «Я тебя…». Не жалей, а сильнее замахивайся. За дверь, из окна, с порога под зад пинком, чтобы я через все ступени кувырком, и хруст переломанных позвонков по всему подъезду: а утром люди на работу пойдут и через меня один за другим поперешагивают.
Не слушай меня, не давай мне говорить, потому что я всё равно на ниточке шее голову поверну и, заглядывая в лицо, выхаркивая комки окровавленной шерсти, прохриплю, оскалившись: «Я тебя..»
Скакать вокруг на переломанных лапах и потом, свернувшись ломаным клубком у кровати, рычать на дверь при каждом шорохе. Даже теперь, когда ты меня так сильно и ах пронзительно ненавидишь, всё равно, тебе назло и как всегда «нарочно» буду выкрикивать, пока не надорву глотку:
Я тебя люблю
четверг, 12 января 2012
воскресенье, 08 января 2012
если в ближайшее время Arlecchino. чё-нито не нарисует, я буду писать гомосятину на его чайники и бидоны!! >________________<
07.01.2012 в 16:10
Пишет Arlecchino.:я выплыл из праздников.
мы - Драйзер, ревизор всех ревизоров.
URL записимы - Драйзер, ревизор всех ревизоров.
пятница, 23 декабря 2011
к комиксу Arlecchino., собственно :3
И там тоже кто-то есть? Вздрагивает тень и шагает за альков. Притаились по углам и смотрят, прожигая кислотой стекающего по лицу взгляда. И там тоже кто-то есть…
Вдоль стен расплываются и, как только глаза отведу в сторону, снова собираются над моей головой и, протягивая руку из-под плаща, замахиваются для удара.
Меня никому не обмануть: ни мёртвому, ни живому. Ни тому, кто из нити паутиной себя соткал и сквозь могильный холм к земле прошёл. Я смотрю прямо, но вижу далеко вокруг себя, я закрываю глаза, но сквозь веки прожигаю каждый угол и едко-красным мажу по потолку, расплёскивая то ли кровью, то ли вином из бокала. И то, что теперь страшно клинок поднять, уже не имеет большого значения: поперёк горла себе проведу и вернусь к своим утопленникам. Вдоль руки до локтя – и один на один с твоим безглазым лицом. Всё лучше, чем ждать, пока выйдут тени и встанут передо мной, ожидая повиновения.
Меня никому не сломить и никому на колени не поставить. Сила вышла из тела и по полу покатилась: от трона до двери, по ножке бокала, заполняя трещины в полу. Ещё немного и встанет передо мной паук с человеческим лицом. А потом брызнет зелёным из глаз, насквозь у самого сердца продырявит, чёрным и маслянистым наполнит и дыханием своим растворит. Всё лучше, чем дожидаться, пока мои призраки вернутся домой и рядом на кровать улягутся. Всё лучше, чем ждать, пока он прольёт водой из горла и скажет, глотая тину и ил: «Ну, здравствуй, брат». Всё лучше, чем она подкрадётся сзади и обожжёт горячим дыханием у самого уха: «Сын…». Всё лучше. Лучше.
А у двери снова притаились и дышат, и в одну секунду: через весь зал под трон, а через мгновение уже за спиной вырастая и ухмыляясь, растягивая улыбку от уха до уха, радуясь моей беспомощности себя обнаружить
И даже не горько уже осознать, что ничему светлому больше темноты этих комнат не нарушить, и никому, кроме Него, по мою душу больше не прийти. И пусть карабкаются из своих могил к свету, пусть вспенят бутоном глину и, тощими пальцами землю загребая, поползут вперёд: моей души им уже не отведать, и живого куска с меня не урвать. Всё уже заложено и обещано: вон мой поверенный, сползает со стены и, волной об пол ударяясь, прямо перед троном вырастает. Чёрная тень из мрака выступает и руки вперёд тянет. Указывает костлявым пальцем в рваный провал сердца и едва не головой порицающее качает. Жри, собака, пока есть ещё, что с меня зачёрпывать. Потом и тебе может не достаться: я не знал, что у меня есть сердце, но не ощутил большой потери, когда его лишился. Так что и вечным адом меня не пугай: я и пострашнее вещи видел.
Никого живого рядом, а воздуха как - будто не хватает: и уже не ясно – день или ночь. В одной позе застыл и пошевелиться боюсь: они на движение бросятся и вырвут что первое попадётся в пасть. Темно, как в склепе, и солнце уже башню кругом обходит, в одном окне мелькнёт, ослепит рыжим по глазам и снова скатится. А перед глазами – всё та же картина: искажённые гримасы вместо лиц и руки плетьми вдоль тела: «Ну, здравствуй…».
Когда думаешь, что больше никогда не вспомнишь прошлого, рано или поздно поймаешь себя на мысли, что живёшь одними воспоминаниями.
Вдоль стен расплываются и, как только глаза отведу в сторону, снова собираются над моей головой и, протягивая руку из-под плаща, замахиваются для удара.
Меня никому не обмануть: ни мёртвому, ни живому. Ни тому, кто из нити паутиной себя соткал и сквозь могильный холм к земле прошёл. Я смотрю прямо, но вижу далеко вокруг себя, я закрываю глаза, но сквозь веки прожигаю каждый угол и едко-красным мажу по потолку, расплёскивая то ли кровью, то ли вином из бокала. И то, что теперь страшно клинок поднять, уже не имеет большого значения: поперёк горла себе проведу и вернусь к своим утопленникам. Вдоль руки до локтя – и один на один с твоим безглазым лицом. Всё лучше, чем ждать, пока выйдут тени и встанут передо мной, ожидая повиновения.
Меня никому не сломить и никому на колени не поставить. Сила вышла из тела и по полу покатилась: от трона до двери, по ножке бокала, заполняя трещины в полу. Ещё немного и встанет передо мной паук с человеческим лицом. А потом брызнет зелёным из глаз, насквозь у самого сердца продырявит, чёрным и маслянистым наполнит и дыханием своим растворит. Всё лучше, чем дожидаться, пока мои призраки вернутся домой и рядом на кровать улягутся. Всё лучше, чем ждать, пока он прольёт водой из горла и скажет, глотая тину и ил: «Ну, здравствуй, брат». Всё лучше, чем она подкрадётся сзади и обожжёт горячим дыханием у самого уха: «Сын…». Всё лучше. Лучше.
А у двери снова притаились и дышат, и в одну секунду: через весь зал под трон, а через мгновение уже за спиной вырастая и ухмыляясь, растягивая улыбку от уха до уха, радуясь моей беспомощности себя обнаружить
И даже не горько уже осознать, что ничему светлому больше темноты этих комнат не нарушить, и никому, кроме Него, по мою душу больше не прийти. И пусть карабкаются из своих могил к свету, пусть вспенят бутоном глину и, тощими пальцами землю загребая, поползут вперёд: моей души им уже не отведать, и живого куска с меня не урвать. Всё уже заложено и обещано: вон мой поверенный, сползает со стены и, волной об пол ударяясь, прямо перед троном вырастает. Чёрная тень из мрака выступает и руки вперёд тянет. Указывает костлявым пальцем в рваный провал сердца и едва не головой порицающее качает. Жри, собака, пока есть ещё, что с меня зачёрпывать. Потом и тебе может не достаться: я не знал, что у меня есть сердце, но не ощутил большой потери, когда его лишился. Так что и вечным адом меня не пугай: я и пострашнее вещи видел.
Никого живого рядом, а воздуха как - будто не хватает: и уже не ясно – день или ночь. В одной позе застыл и пошевелиться боюсь: они на движение бросятся и вырвут что первое попадётся в пасть. Темно, как в склепе, и солнце уже башню кругом обходит, в одном окне мелькнёт, ослепит рыжим по глазам и снова скатится. А перед глазами – всё та же картина: искажённые гримасы вместо лиц и руки плетьми вдоль тела: «Ну, здравствуй…».
Когда думаешь, что больше никогда не вспомнишь прошлого, рано или поздно поймаешь себя на мысли, что живёшь одними воспоминаниями.
среда, 21 декабря 2011
кто найдёт под это подходящую мелодию или пикчу, буду РАД прямпрям)
Мне до ночи полбутылки осталось, а потом ты придёшь и всё это куда-нибудь, только чтобы можно не видеть и забыть. По стене чёрным в углу глаз маячит: хорошо, пока свет не включишь, а если щёлкнуть и по комнате пролить, красным по глазам ударит и испугает наверняка.
Пока не вижу – не боюсь. Кровь на углу стола чужая и чужие ботинки в коридоре. Чей-то шарф скользнул с вешалки и на пол в талый снег и грязь. Пальто оседает на крючке, давит из коридора, просвечивая через закрытую дверь. Зачем ко мне пришёл, зачем его впустил? Крик и ругань час назад, а когда осел и затих, я спустился на улицу за вином, заперев его на два замка.
Мне теперь сидеть тихо-тихо, мне теперь света не включать, ждать тебя и подгонять время, осушая бокал за бокалом. Лицом к лицу с отражением в стекле, а за окном – снег и ветер, морозная белая улица, голые деревья и чёрная крыша. Возвращайся скорее, нам надо убрать это. Нам надо вместе решить. Нам надо поскорее очистить ковёр, потому что почернеет, а он настоящий, и этот ворс нельзя хлоркой, ты же знаешь.
Курить много не могу, а только в тишине ещё хуже, так хоть вдыхаю – выдыхаю и чувствую, уголёк шипит, запиваю вином дым. Ты только давай поскорее, а то я ведь даже позвонить не могу: телефон в коридоре, а до него ещё целая комната с этим мокрым мешком на полу.
Спиной ко входу, глазами на окно, на себя, бледного и нахмуренного, испуганно сигарету ко рту, и голые ветки так тоскливо, ветер снег в окно и от окна, а в щелях дует и шумит, протяжно и иногда порывистей и громче. Под ногтями запеклось, а около этого в гостиной на рукоятке тоже осталось. Надо вычистить и положить обратно, потому что нельзя трогать портить твои инструменты. Ты будешь злиться, а я и так огорчил тебя сегодня. Надо почистить, и я скажу тебе, первым делом скажу, что так и хотел, но там это лежит и от него кровью воняет, а ты ведь знаешь, - скажу, - что мне становится дурно. Тем более, они ведь почти сразу начинают гнить, а это – скажу – совсем невыносимо. Да и алкоголь, от него пары. И сигареты – ты же знаешь, что я не курю. Я так и скажу: я бы ни за что не взял… как эта штука называется?... Скажу: Я бы ни за что это не взял, но то, что сейчас по ковру растекается, понимаешь, больно было и мне пришлось. Ох.. а если не отмоется! Я куплю ему новые инструменты! Пусть только не злится..
Тихо, а за стенкой стук и голоса: ещё люди есть и странно, что я тут не один. Огни жёлтые и тусклые в соседнем, а у меня – темнота и только бледный овал с морщинами вокруг глаз. Пальцами себя по коже – холодно и во рту кисло. Послушай, - скажу я ему, - я не хотел, давай тут всё отмоем и уберём. Он же может уместиться и в мусорный бак, если по частям. Как угодно, только пусть это не лежит в гостиной.
Тогда я его по голове, а он вскакивает и на меня. Растопырил руки, как медведь пошатывается. Качнулся и сел неуклюже после удара. Я не знаю, зачем я продолжал бить, - скажу я тебе, - я не помню, кричал я или нет. Посмотри, - скажу, - посмотри, у меня все ногти в этом. Я не знаю, зачем я открыл ему дверь…
Я бы никогда, но он так мерзко ухмылялся, и, кажется, поставил мне синяк, когда за запястье схватил и с силой на себя. По΄том и табаком прям в нос, до тошноты, а он уже расстегивает на груди и вон его ремень в углу…
Послушай, - скажу я, - он снёс стол, у меня всё пролилось, теперь пахнет сильно и терпко духами и крем по обоям: пятна останутся, мы ведь потом всё уберём, правда? Послушай, - скажу, - я обещаю, что никогда больше не буду так делать! Никому больше не открою дверь! Я буду всегда готовить тебе чай с утра! Я больше никогда не возьму твои инструменты, только возвращайся скорее!!!
Стакан о зубы ударяет, а я вздрагиваю от каждого шороха и звука. Вон сейчас за моей спиной растекается по полу чёрным и уже в нос металлический привкус ударяет. А я наливаю и курю, а полчаса назад, когда спускался по лестнице, перчатки натягивая, совершенно спокойный и голос не дрожал, когда этой кудрявой с красными волосами за прилавком: «Вон ту бутылку, пожалуйста. Нет, сухого». А на улице, как в книгах, когда чёрно-сизо и только фонарь рыжий качается на ветру, искрит снегом колким и острым. Волосы взмокли и лента на плечо распустилась, а эта дура ещё спрашивает: «Полусладкое?».
Я тебя люблю, - скажу я, - я тебя очень, очень люблю! Просто давай избавимся от этого. Он пошёл на меня, он меня почти повалил, а я в один прыжок до двери ванной, когда он спотыкается и за щиколотку меня. Я ему каблуком, а потом дверь нараспашку и только помню тяжёлое легло в ладонь. А потом треск и хруст и по стене хлёстко красное пятно. Я люблю тебя, я так тебя люблю! Возвращайся быстрее домой, пожалуйста!
Холодно и влажно, и вокруг – туман от дыма и запах невыносимый: мускусная наэлектризованная вонь. Если ты не вернёшься, я так тут и просижу и ни за что с места не сдвинусь. Пока я не смотрю назад, оно не существует, пока я думаю о тебе, у нас всё хорошо. Пока ты рядом со мной, мне не грозит опасность. Только избавь, избавь меня от всего этого…
Возвращайся домой возвращайся домой возвращайся домой. Возвращайся домой, пока я не… «Сухого». «Полусладкое?».
Бросаю на стол стакан, когда скрип в замке и ты топчешься, сбивая с ботинок снег.
- Чьё это пальто? – слышу твой голос и бегу, ударяясь бедром об угол стола, поскальзываясь на коврике в коридоре, срывая раздражающе щекочущую щёку ленту.
- Прости! Прости! Я больше никогда не буду трогать твои вещи! …и да.. я, кажется, убил кого-то…
Пока не вижу – не боюсь. Кровь на углу стола чужая и чужие ботинки в коридоре. Чей-то шарф скользнул с вешалки и на пол в талый снег и грязь. Пальто оседает на крючке, давит из коридора, просвечивая через закрытую дверь. Зачем ко мне пришёл, зачем его впустил? Крик и ругань час назад, а когда осел и затих, я спустился на улицу за вином, заперев его на два замка.
Мне теперь сидеть тихо-тихо, мне теперь света не включать, ждать тебя и подгонять время, осушая бокал за бокалом. Лицом к лицу с отражением в стекле, а за окном – снег и ветер, морозная белая улица, голые деревья и чёрная крыша. Возвращайся скорее, нам надо убрать это. Нам надо вместе решить. Нам надо поскорее очистить ковёр, потому что почернеет, а он настоящий, и этот ворс нельзя хлоркой, ты же знаешь.
Курить много не могу, а только в тишине ещё хуже, так хоть вдыхаю – выдыхаю и чувствую, уголёк шипит, запиваю вином дым. Ты только давай поскорее, а то я ведь даже позвонить не могу: телефон в коридоре, а до него ещё целая комната с этим мокрым мешком на полу.
Спиной ко входу, глазами на окно, на себя, бледного и нахмуренного, испуганно сигарету ко рту, и голые ветки так тоскливо, ветер снег в окно и от окна, а в щелях дует и шумит, протяжно и иногда порывистей и громче. Под ногтями запеклось, а около этого в гостиной на рукоятке тоже осталось. Надо вычистить и положить обратно, потому что нельзя трогать портить твои инструменты. Ты будешь злиться, а я и так огорчил тебя сегодня. Надо почистить, и я скажу тебе, первым делом скажу, что так и хотел, но там это лежит и от него кровью воняет, а ты ведь знаешь, - скажу, - что мне становится дурно. Тем более, они ведь почти сразу начинают гнить, а это – скажу – совсем невыносимо. Да и алкоголь, от него пары. И сигареты – ты же знаешь, что я не курю. Я так и скажу: я бы ни за что не взял… как эта штука называется?... Скажу: Я бы ни за что это не взял, но то, что сейчас по ковру растекается, понимаешь, больно было и мне пришлось. Ох.. а если не отмоется! Я куплю ему новые инструменты! Пусть только не злится..
Тихо, а за стенкой стук и голоса: ещё люди есть и странно, что я тут не один. Огни жёлтые и тусклые в соседнем, а у меня – темнота и только бледный овал с морщинами вокруг глаз. Пальцами себя по коже – холодно и во рту кисло. Послушай, - скажу я ему, - я не хотел, давай тут всё отмоем и уберём. Он же может уместиться и в мусорный бак, если по частям. Как угодно, только пусть это не лежит в гостиной.
Тогда я его по голове, а он вскакивает и на меня. Растопырил руки, как медведь пошатывается. Качнулся и сел неуклюже после удара. Я не знаю, зачем я продолжал бить, - скажу я тебе, - я не помню, кричал я или нет. Посмотри, - скажу, - посмотри, у меня все ногти в этом. Я не знаю, зачем я открыл ему дверь…
Я бы никогда, но он так мерзко ухмылялся, и, кажется, поставил мне синяк, когда за запястье схватил и с силой на себя. По΄том и табаком прям в нос, до тошноты, а он уже расстегивает на груди и вон его ремень в углу…
Послушай, - скажу я, - он снёс стол, у меня всё пролилось, теперь пахнет сильно и терпко духами и крем по обоям: пятна останутся, мы ведь потом всё уберём, правда? Послушай, - скажу, - я обещаю, что никогда больше не буду так делать! Никому больше не открою дверь! Я буду всегда готовить тебе чай с утра! Я больше никогда не возьму твои инструменты, только возвращайся скорее!!!
Стакан о зубы ударяет, а я вздрагиваю от каждого шороха и звука. Вон сейчас за моей спиной растекается по полу чёрным и уже в нос металлический привкус ударяет. А я наливаю и курю, а полчаса назад, когда спускался по лестнице, перчатки натягивая, совершенно спокойный и голос не дрожал, когда этой кудрявой с красными волосами за прилавком: «Вон ту бутылку, пожалуйста. Нет, сухого». А на улице, как в книгах, когда чёрно-сизо и только фонарь рыжий качается на ветру, искрит снегом колким и острым. Волосы взмокли и лента на плечо распустилась, а эта дура ещё спрашивает: «Полусладкое?».
Я тебя люблю, - скажу я, - я тебя очень, очень люблю! Просто давай избавимся от этого. Он пошёл на меня, он меня почти повалил, а я в один прыжок до двери ванной, когда он спотыкается и за щиколотку меня. Я ему каблуком, а потом дверь нараспашку и только помню тяжёлое легло в ладонь. А потом треск и хруст и по стене хлёстко красное пятно. Я люблю тебя, я так тебя люблю! Возвращайся быстрее домой, пожалуйста!
Холодно и влажно, и вокруг – туман от дыма и запах невыносимый: мускусная наэлектризованная вонь. Если ты не вернёшься, я так тут и просижу и ни за что с места не сдвинусь. Пока я не смотрю назад, оно не существует, пока я думаю о тебе, у нас всё хорошо. Пока ты рядом со мной, мне не грозит опасность. Только избавь, избавь меня от всего этого…
Возвращайся домой возвращайся домой возвращайся домой. Возвращайся домой, пока я не… «Сухого». «Полусладкое?».
Бросаю на стол стакан, когда скрип в замке и ты топчешься, сбивая с ботинок снег.
- Чьё это пальто? – слышу твой голос и бегу, ударяясь бедром об угол стола, поскальзываясь на коврике в коридоре, срывая раздражающе щекочущую щёку ленту.
- Прости! Прости! Я больше никогда не буду трогать твои вещи! …и да.. я, кажется, убил кого-то…
воскресенье, 18 декабря 2011
четверг, 15 декабря 2011
[Есь/Жук/какая-то левая кашёлка о__О]
"Зачем он только тебя привёл..." - я сказала совсем тихо, уже на пороге, притворяя за собой дверь. Но он услышал. Услышал и ответил. Так, как я совсем не ожидала.
"А тебя зачем?"
Тебя? - застываю вполоборота, краем глаза наблюдаю за застывшей у окна фигурой: невысокой и жилистой? Тебя?
"Давно ли мы на Ты?", - держу себя в руках, я всё-таки выше этого проходимца. Положение обязывает быть вежливой даже с людьми подобного рода занятий.
"Давно ли мы на Ты?".
В приглушённом свете и отблеске портьер: что-то промелькнуло в выражении, отражаясь багровым в тени точёных скул. Худощавое лицо, выплывающее из сизого сумрака. Я снова ступаю в комнату и закрываю за собой дверь.
"Зачем он только тебя привёл, - руки сами непроизвольно сжимаются в кулаки, но я всё ещё стараюсь держать себя под контролем, - смысл твоего пребывания здесь..."
Снова округляет на меня глаза зелёным, почти бесцветным из вспышки белого света, улыбается этой своей виноватой улыбкой, наклоняет голову в бок.
"Вас это волнует?" - чуть тише, уже совсем другим тоном: и не намёка на проскользнувшую наглость минуту назад.
Вовсе нет, - думаю про себя, а вслух – ни слова. Опускаются сумерки и он, вслед за ними меняет цвет. Солнечный и яркий днём, теперь – отражение бардовых штор и вечернего неба. Глазами от меня к окну, по стене на часы и снова на лице это полувосторженное, полувиноватое выражение. Сложно поверить, что настолько поверхностный человек может обмануть кого-то кроме себя. И зачем он только тебя привёл…
И зачем только я сюда зашла.. Холодок поднимается от желудка к горлу, как бывает, когда на тебя начинает скалиться твоя собственная собака. Опасность минует, если не начнёшься отступать.
«Вас это волнует, - слышу расстроенный голос и делаю крохотный шаг назад, прислоняясь спиной к двери, - почему-то да… - констатирует уже, а не спрашивает, - почему же?».
Снова тень улыбки и снова это неприятное чувство: вот сейчас набросится, вцепится, а хозяин придёт и снова станет робко позади кресла, кровь осторожно с губ утирая.
- не волнует, - шепчу и пытаюсь вслепую нащупать ручку двери, - не волнует, - отвечаю спокойно, а чувство опасности всё возрастает. «Что же ты, чёрт возьми такое?!»
И зачем он только тогда тебя в дом? И никогда даже не глядя на тебя в упор, только за руку и за стол, из гостинной в сад, задней дверью в спальню. Зачем ты здесь?
Юноша с глазами цвета молодой травы, с золотыми волосами и белоснежной кожей. Юноша, разбившийся передо мной и снова по кусочкам собравшийся оборотной стороной мозаики. Юноша с колким, цепким взглядом и хищным оскалом на нежном лице.
- Вам до этого, - шипит, выпуская раздвоенный язык, - не должно быть никакого дела. И дерзить, - проводит ладонью, перебирая складки шторы, - больше мне не смей.
Разливается алой нитью по контуру горизонта и на его лице багряными пятнами отражается. В волосах алым и красным отблеском по зрачкам.
- Не смей, - ухмыляется, - или в следующий раз грубить мне будешь с улицы, крича в окошко.
Сама не понимаю, почти не помню, как ноги вперёд понесли, как рука замахнулась и как звон по комнате разлетелся: отпечаток ладони на его щеке, а через секунду на моей такой же и я сама, ошарашенная, пячусь назад, прижимая руки к голове.
- Ударить? Женщину? – едва смогла промолвить, во все глаза на его фигуру, застывшую против хозяйского кресла, - женщину?!
И в ответ: чётко, ясно, чисто:
- Потаскуху.
Во все глаза, не мигая, застыла на месте, упираясь в дверь, и он тоже ни шагу вперёд, опускается в Твоё кресло и руки на подлокотники, спину прямо и взглядом меня дырявя.
- Он всё узнает! – громким шёпотом, - он тебя взашей погонит!
А этот сидит, уже не ухмыляется, ногтём о ноготь щёлкает.
- Разумеется узнает, - произносит и скашивает на меня глаза, - вопрос в том, кому поверит.
А я уже и шаги в коридоре примечаю, я уже узнаю твою походку, я уже почти рада, что так случилось и улыбаюсь, растирая покраснение на щеке. Только на секунду повела головой, обернувшись на раскрывающуюся дверь, только на мгновение оставила его без внимания, только и успела произнести, приветствуя:
- Как хорошо, что ты вернулся! – а когда снова посмотрела на Него, буквально дар речи потеряла и больше ни слова не произнесла.
Стоит, улыбаясь широко и ясно, смотрит, поднимая брови и протягивая вперёд руку.
- Как хорошо, - звенит ласково минуту назад полный призрения голос, - как хорошо, что ты вернулся!
"А тебя зачем?"
Тебя? - застываю вполоборота, краем глаза наблюдаю за застывшей у окна фигурой: невысокой и жилистой? Тебя?
"Давно ли мы на Ты?", - держу себя в руках, я всё-таки выше этого проходимца. Положение обязывает быть вежливой даже с людьми подобного рода занятий.
"Давно ли мы на Ты?".
В приглушённом свете и отблеске портьер: что-то промелькнуло в выражении, отражаясь багровым в тени точёных скул. Худощавое лицо, выплывающее из сизого сумрака. Я снова ступаю в комнату и закрываю за собой дверь.
"Зачем он только тебя привёл, - руки сами непроизвольно сжимаются в кулаки, но я всё ещё стараюсь держать себя под контролем, - смысл твоего пребывания здесь..."
Снова округляет на меня глаза зелёным, почти бесцветным из вспышки белого света, улыбается этой своей виноватой улыбкой, наклоняет голову в бок.
"Вас это волнует?" - чуть тише, уже совсем другим тоном: и не намёка на проскользнувшую наглость минуту назад.
Вовсе нет, - думаю про себя, а вслух – ни слова. Опускаются сумерки и он, вслед за ними меняет цвет. Солнечный и яркий днём, теперь – отражение бардовых штор и вечернего неба. Глазами от меня к окну, по стене на часы и снова на лице это полувосторженное, полувиноватое выражение. Сложно поверить, что настолько поверхностный человек может обмануть кого-то кроме себя. И зачем он только тебя привёл…
И зачем только я сюда зашла.. Холодок поднимается от желудка к горлу, как бывает, когда на тебя начинает скалиться твоя собственная собака. Опасность минует, если не начнёшься отступать.
«Вас это волнует, - слышу расстроенный голос и делаю крохотный шаг назад, прислоняясь спиной к двери, - почему-то да… - констатирует уже, а не спрашивает, - почему же?».
Снова тень улыбки и снова это неприятное чувство: вот сейчас набросится, вцепится, а хозяин придёт и снова станет робко позади кресла, кровь осторожно с губ утирая.
- не волнует, - шепчу и пытаюсь вслепую нащупать ручку двери, - не волнует, - отвечаю спокойно, а чувство опасности всё возрастает. «Что же ты, чёрт возьми такое?!»
И зачем он только тогда тебя в дом? И никогда даже не глядя на тебя в упор, только за руку и за стол, из гостинной в сад, задней дверью в спальню. Зачем ты здесь?
Юноша с глазами цвета молодой травы, с золотыми волосами и белоснежной кожей. Юноша, разбившийся передо мной и снова по кусочкам собравшийся оборотной стороной мозаики. Юноша с колким, цепким взглядом и хищным оскалом на нежном лице.
- Вам до этого, - шипит, выпуская раздвоенный язык, - не должно быть никакого дела. И дерзить, - проводит ладонью, перебирая складки шторы, - больше мне не смей.
Разливается алой нитью по контуру горизонта и на его лице багряными пятнами отражается. В волосах алым и красным отблеском по зрачкам.
- Не смей, - ухмыляется, - или в следующий раз грубить мне будешь с улицы, крича в окошко.
Сама не понимаю, почти не помню, как ноги вперёд понесли, как рука замахнулась и как звон по комнате разлетелся: отпечаток ладони на его щеке, а через секунду на моей такой же и я сама, ошарашенная, пячусь назад, прижимая руки к голове.
- Ударить? Женщину? – едва смогла промолвить, во все глаза на его фигуру, застывшую против хозяйского кресла, - женщину?!
И в ответ: чётко, ясно, чисто:
- Потаскуху.
Во все глаза, не мигая, застыла на месте, упираясь в дверь, и он тоже ни шагу вперёд, опускается в Твоё кресло и руки на подлокотники, спину прямо и взглядом меня дырявя.
- Он всё узнает! – громким шёпотом, - он тебя взашей погонит!
А этот сидит, уже не ухмыляется, ногтём о ноготь щёлкает.
- Разумеется узнает, - произносит и скашивает на меня глаза, - вопрос в том, кому поверит.
А я уже и шаги в коридоре примечаю, я уже узнаю твою походку, я уже почти рада, что так случилось и улыбаюсь, растирая покраснение на щеке. Только на секунду повела головой, обернувшись на раскрывающуюся дверь, только на мгновение оставила его без внимания, только и успела произнести, приветствуя:
- Как хорошо, что ты вернулся! – а когда снова посмотрела на Него, буквально дар речи потеряла и больше ни слова не произнесла.
Стоит, улыбаясь широко и ясно, смотрит, поднимая брови и протягивая вперёд руку.
- Как хорошо, - звенит ласково минуту назад полный призрения голос, - как хорошо, что ты вернулся!
^__________________^
вторник, 13 декабря 2011
Драй/Джек
ЧАСТЬ 3
ЧАСТЬ 3
Просит прочь, а сам голодным псом вслед смотрит. Чудной человек.
«Ты сам себя боишься», «А в тебе ни страха, ни стыда» - всё, на что я могу рассчитывать. «Я мысли читать не умею», - говорю, а он: «Как же». Руки на груди скрестил и ниже наклоняюсь: «Где ж твой Бог хвалёный, когда он тебе так нужен?», а он смотрит, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься и цедит сквозь зубы: «Уж как – нибудь без него разберусь». Усмехаюсь: «Ну, сейчас-то стыдно ему на глаза показаться, верно?».
А вокруг теперь всегда темно будет: вот и последний Голгофу покинул и вслед за мной по раскалённым следам пошёл. Как и прочие все, разве что этот не торопится и едва отвращение перебарывает. «Тебя и огонь не возьмёт», - проговорил тихо, не отводя глаз, а я ему: «Так ты чем другим попробуй». Ненавидит меня, все сердцем ненавидит. А всё-таки рядом держится, и не на шаг больше не отступает. Потому что за его ненавистью светит чище и ярче, чем от любви прочих. Потому что такие только в пищу и годны. Потому что каждый откажется из лужи пить, а всё-таки наклоняются и лакают. Мне ж позвольте не присоединиться, я уж как-нибудь потерплю. Шляпу снимаю и в поклон: пока кого посъедобней не встречу. И вот он – передо мной стоит и взглядом меня сверлить пытается. «Ты бы так не напрягался, глаза лопнут», и в ответ только: «Ты бы так не язвил. Тоже не резиновый». И глазами дырявит всего, будто и вправду сейчас прожжёт на лбу поперёк и вдоль и крест по мне взглядом. Без малейшего выражения, без тени улыбки на лице, и свет вокруг головы, и от рук – сухих и горячих. И со спины сзади поднимается то ли дым, то ли пар, и мне смотреть на это: видеть одно, а слушать другое. Встанет и скажет только, обойдя стол: «Распну» и вскользь взглядом по ссадине на подбородке. «Ты ещё ответишь», - думаю, а он словно мысли читает: «Повторить хочешь?».
Так и стоим: он на себя одно напялил, а внутри глубоко спрятал тёмной и цепкое, и проникнуть вглубь не даёт, и уцепиться не позволяет. Только повторяет неторопливо: «Что прахом, то к праху», а сам руку на книгу и взгляд – вниз и снова на меня.
«Не смотри так», - думаю, а он тоже, чувствую, скалится, да только виду не подаёт. Он меня сейчас отпустит, а потом сзади подкрадётся и по ушам звон ключей: помнишь, мол, как я тебя давеча в камере навестил? «Не болит?» - заботливо. А я: «Благодарю сердечно за заботу, мы уже привыкшие». Головой качает: «Привыкай, привыкай…».
Темно вокруг, только он теперь и светит: пока я рядом, ему больше на солнце не выйти. Мимо людей тенью не пройти и двери церкви не распахнуть. «И я привыкну», - выдыхает.
Застынем вместе, - думаю, - не одному мне в гиене погибать, ты и туда за мной спустишься, и там меня поймаешь. «Уже поймал», - думает мне в ответ.
Так и застынем, так и пойдём: я впереди, взвивая пеплом деревни, реки смолой наливая и детей из дома в залог, и он чуть позади – ладонь на плечо и голос у самого уха: «Будет только больнее».
Так и застынем, так и пойдём: я – сквозь дверь и он – открывая бесшумно. Я – тенью в окно и он – уже возвышаясь передо мной. Так и останемся: в гору на город, а вниз – уже с капища. Так и пойдём: у подножья оба обернёмся и в камень обратимся.
«Ты сам себя боишься», «А в тебе ни страха, ни стыда» - всё, на что я могу рассчитывать. «Я мысли читать не умею», - говорю, а он: «Как же». Руки на груди скрестил и ниже наклоняюсь: «Где ж твой Бог хвалёный, когда он тебе так нужен?», а он смотрит, едва сдерживаясь, чтобы не наброситься и цедит сквозь зубы: «Уж как – нибудь без него разберусь». Усмехаюсь: «Ну, сейчас-то стыдно ему на глаза показаться, верно?».
А вокруг теперь всегда темно будет: вот и последний Голгофу покинул и вслед за мной по раскалённым следам пошёл. Как и прочие все, разве что этот не торопится и едва отвращение перебарывает. «Тебя и огонь не возьмёт», - проговорил тихо, не отводя глаз, а я ему: «Так ты чем другим попробуй». Ненавидит меня, все сердцем ненавидит. А всё-таки рядом держится, и не на шаг больше не отступает. Потому что за его ненавистью светит чище и ярче, чем от любви прочих. Потому что такие только в пищу и годны. Потому что каждый откажется из лужи пить, а всё-таки наклоняются и лакают. Мне ж позвольте не присоединиться, я уж как-нибудь потерплю. Шляпу снимаю и в поклон: пока кого посъедобней не встречу. И вот он – передо мной стоит и взглядом меня сверлить пытается. «Ты бы так не напрягался, глаза лопнут», и в ответ только: «Ты бы так не язвил. Тоже не резиновый». И глазами дырявит всего, будто и вправду сейчас прожжёт на лбу поперёк и вдоль и крест по мне взглядом. Без малейшего выражения, без тени улыбки на лице, и свет вокруг головы, и от рук – сухих и горячих. И со спины сзади поднимается то ли дым, то ли пар, и мне смотреть на это: видеть одно, а слушать другое. Встанет и скажет только, обойдя стол: «Распну» и вскользь взглядом по ссадине на подбородке. «Ты ещё ответишь», - думаю, а он словно мысли читает: «Повторить хочешь?».
Так и стоим: он на себя одно напялил, а внутри глубоко спрятал тёмной и цепкое, и проникнуть вглубь не даёт, и уцепиться не позволяет. Только повторяет неторопливо: «Что прахом, то к праху», а сам руку на книгу и взгляд – вниз и снова на меня.
«Не смотри так», - думаю, а он тоже, чувствую, скалится, да только виду не подаёт. Он меня сейчас отпустит, а потом сзади подкрадётся и по ушам звон ключей: помнишь, мол, как я тебя давеча в камере навестил? «Не болит?» - заботливо. А я: «Благодарю сердечно за заботу, мы уже привыкшие». Головой качает: «Привыкай, привыкай…».
Темно вокруг, только он теперь и светит: пока я рядом, ему больше на солнце не выйти. Мимо людей тенью не пройти и двери церкви не распахнуть. «И я привыкну», - выдыхает.
Застынем вместе, - думаю, - не одному мне в гиене погибать, ты и туда за мной спустишься, и там меня поймаешь. «Уже поймал», - думает мне в ответ.
Так и застынем, так и пойдём: я впереди, взвивая пеплом деревни, реки смолой наливая и детей из дома в залог, и он чуть позади – ладонь на плечо и голос у самого уха: «Будет только больнее».
Так и застынем, так и пойдём: я – сквозь дверь и он – открывая бесшумно. Я – тенью в окно и он – уже возвышаясь передо мной. Так и останемся: в гору на город, а вниз – уже с капища. Так и пойдём: у подножья оба обернёмся и в камень обратимся.
воскресенье, 11 декабря 2011
а ты такой холодныыыый, как аааайсберг в океааанееее
краткий сюжет: Нап увидел на остановке Баля думал о нём и долго загонялся по этому поводу "АА! Я ненормальный, я думаю о мужике!!" грубит своей мадам, не пускает её в квартиру а когда-таки Нап Баля встретил, то, кажись, расслабился и дал себя того... этого ^______^ после чего, ессно, схватился за голову и стал паниковать, выгоняя Баля из квартиры
дальше, надеюсь, будет понятно) Читаем-с))
Давно ещё, когда, кажется, впервые увидел сгорбленную фигуру, застывшую на остановке. Когда ещё дождь в самом начале зимы, и я - без зонта и в насквозь промокших сапогах. Потерял тебя: среди прочих людей, схлынувших из трамвая.
Давно ещё - когда зима то ли снегом, то ли туманом, а мне до работы ехать час с половиной в пробках, и всё равно иду упрямо на ту самую остановку, и жду ровно десять минут. Только убедиться, что ты мне незнаком и мы раньше не встречались. Ничего больше и уж тем более ничего личного. Потом в транспорте два часа давиться, а потом на работе - мыслями мимо отчёта к человеку, смотрящему исподлобья то ли сильно обиженно, то ли совершенно равнодушно. Потерял.
Чуть позже, когда стал злиться на тебя, с ней по телефону: "Нормальный Я!" и дома, швыряя трубку в угол, не понимая, почему то серое, остроносое лицо показалось таким знакомым.
ДАЛЬШЕ!
четверг, 08 декабря 2011
- Принеси мне сердце Белоснежки в этой шкатулке!
- Эм.. А остальное куда девать?
- Эм.. А остальное куда девать?
и мой любимый собака :3
читать дальше
