Пока делается (сукаэтобесконечныйпроцесс) сайт ^^
К заявке на socionicfics
Т16-22 Достоевский, самоубийство.
Все мы его дети.
И, уходя отсюда, мы просто возвращаемся домой…
Ветер ударил в лицо. Дост поднял воротник пальто и поёжился. Куда бы теперь? Домой нельзя. К Джеку нельзя. Никуда нельзя. Никуда теперь не хочется.
Волны бьются о бетонную набережную… в волны тоже нельзя.
Только час прошёл, а он уже отключил телефон… Без меня как-будто лучше. А мне же без него как? Надо уйти тихо и без лишней грязи. Хотя бы уйти спокойно. Только вот без грязи не получится.
Да и по-тихому не смогу…
Юноша поднялся с лавочки и, втянув голову в шею, прошёл несколько шагов в сторону дороги. Остановился, огляделся, будто прикидывая, куда направиться теперь. Никуда не хотелось. Хотелось в тёплую квартиру, на свой диван. В комнату, где всегда горячо пахнет кофе, где жёлто и солнечно от света тусклой лампы, где мягкие тени оседают по углам, где Он гремит на кухне посудой, а потом выходит в комнату с тарелкой дымящегося картофеля и, щёлкнув пультом, усаживается рядом.
«Сегодня они точно объявят о помолвке, - запускает в рот вилку с хрустящей капустой, - уже неделю собираются, - всё о своём сериале, - а Патриция потом признается в покушении, - единственное, что позволяет себе после долгого рабочего дня. Маленькая слабость, о которой знаю только я. Крошечный изъян обёрнутого в строгий костюм идеала. Пахнет сладким луком и солёным огурцом. Жар от тарелки, жар от его лица. Жар от стен нашей комнаты, под пледом жарко, под его ладонью жарко. Я счастлив. Я всегда под защитой.
Я всегда в зоне твоего внимания.
Я всегда буду рядом с тобой.
Молодой человек похлопал себя по карманам, вынул пачку сигарет, прикурил, загораживая огонёк зажигалки от ветра. Людей на улице почти нет: солнце скрылось и все спрятались по домом. Правильно, - кивает одобрительно Дост, - правильно, - улыбается по привычке, - так и надо: когда серым по небу волочёт, надо укрыться за толстыми стенами, надо включать лампы, надо создавать уют. Надо быть с любимыми, надо срочно искать любимых.
Надо забирать кошек с улицы, надо навещать знакомых и принимать гостей.
Юноша оборачивается к брызгающей на тротуар набережной.
Главное – не оставаться одному.
Когда тучи наседают так низко над землей, легко поверить, что ты безнадёжно одинок.
- Ты не поверишь, кто заявился сегодня в мой офис, - он прячет глаза, а это верный признак. Я уже всё заранее знаю, но ни за что не дам ему почувствовать себя неловко. Как обычно поступают в таких ситуациях? Уходят со сцены, предоставляя действиям разворачиваться своим ходом?
Полагаю, что да.
Полагаю, я всё сделал верно.
- Ты не поверишь, кто явился ко мне, - и потом рассказ о том, другом, который, как обычно «шумно распахивает дверь, врывается в кабинет, скидывает пальто, путается в шарфе».
- Какой забавный, - улыбаюсь я, в воображении уже смыкая пальцы вокруг тонкой длинной шеи этого весельчака.
- Я пригласил его на ужин, - вдруг выдёргивает меня из задумчивости, - сегодня, - меня что-то полоснуло по виску, - в восемь, - обдало холодом, - я всё, - сжало у сердца, - приготовлю, - натянуло фальшивую улыбку на побледневшее лицо, - сам, - опрокинуло на землю и раскололо.
С той самой минуты я знал, что мой мир треснул и теперь медленно рушится кирпич за кирпичом…
Достоевский глубоко затянулся, огляделся вокруг, заметил через два дома вывеску недавно открывшегося кафе и почему-то поспешил туда.
Нестерпимо захотелось выпить, отогреться. Почему-то умирать озябшим и злым не хотелось. Ему надо шагнуть в эту воду с ясной головой и благодарным сердцем. Просто так топиться каждый может, ты попробуй утонуть сознательно…
Ветер всё яростней и глуше, небо всё ниже и темнее. Нет людей на улице. Во всём городе ни одного человека. Замирают манекены перед экранами телевизоров и мониторами ноутбуков. Дост жмурится, отгоняя больные мысли. Запахивает пальто и несётся по улице вдоль домов.
Он сможет. Он шагнёт.
- Мы знакомы, - Гексли коротко кланяется Достоевскому и, словно тут же потеряв к нему интерес, снова оборачивается к Штиру, - я ему сразу так и сказал: «Послушай-ка, Джек, твоими гениальными идеями уже никого не удивишь…»
И дальше что-то про сконфуженного Джека – Дост уже не хотел слушать: Лондон всегда был желанным гостем в их доме.
Молча принимает пальто, молча вешает на крючок, не поднимая лица проходит на кухню. К сегодняшнему ужину Штир всё приготовил сам, а потому юноша просто не знал, чем себя занять, пока эти двое общаются в гостиной. Протереть бокалы. Начистить приборы. Беглый взгляд на разложенные вилки и ножи: Штирлиц уже сделал и это.
Как всегда безукоризненная работа.
Как всегда всё учтено до мелочей.
Мне очень повезло с тобой… Интересно, ты тоже так считаешь?
Ближе к ночи: а он всё сидит. Откуда столько энергии? Джеку этот парень никогда не нравился, Досту тоже. Но он нравится Штирлицу, поэтому юноша будет улыбаться приветливо и отвечать вежливо.
Раз уж так… я потерплю.
Ладони на колени, глаза в пол. Впервые в жизни по-настоящему хочется ударить человека.
Хочется закричать и стукнуть кулаком по столу.
Хочется вытащить его за волосы, бросить за дверь, сказать (оборачиваясь, горячо выдыхая в лицо) Штиру, что «Разве ты не видишь, что это за субъект?!!», прокричать (надрывно и от глаз – злые лучи морщин), что «Это же пустышка!».
Хочется, чтобы весь мир знал этого человека, хочется, чтобы весь мир вот так же его всякий раз прогонял за дверь.
Но Штиру нравится…
И поэтому ОН сидит.
И поэтому я молчу.
И поэтому хочется встать из-за стола и, ничего не объясняя, покинуть комнату.
Зачем этот человек здесь? Ведь ты видишь, ведь знаешь, что мне почти нестерпимо его присутствие, но (зачем-то!) продолжаешь строить мину, продолжаешь мучить меня, продолжаешь терпеть Его, а ведь раньше никогда люди, которым я был неприятен, не переступали порог этого дома.
И вот Он сидит, стреляет глазами в мою сторону, при этом делая вид, что не замечает вовсе, а ты это Позволяешь, а ты этого Стараешься не замечать, а ты тоже словно не видишь меня. И вот я тенью за столом перед вами, и две пары глаз мимо меня куда – то в стену.
Иногда физически невыносимо просто присутствовать где-то.
Я всегда понимал тебя без слов.
Я всегда чувствовал малейшее желание.
Я всегда делом опережал мысль.
И вот теперь я спешу уйти. Потому что это случилось. Потому что я как-будто ждал этого.
Потому что одним недобрым осенним вечером этот человек переступил порог нашего дома. Потому что однажды он останется здесь навсегда…
Водка ошпаривает горло. Бессмысленно сейчас пить, всё равно не получится заглушить ударяющего по вискам отчаяния и этих мерзких, предательских мыслей, прогоняющих с набережной домой.
«А вдруг он ждёт?»
Не ждёт.
«А вдруг ищет?»
Не ищет.
Достоевский опрокинул ещё стопку.
Он не обманывался на счёт Штирлица: разумеется, тот заметил отсутствие Доста, но не придал этому никакого значения. «Взрослые люди» умеют отвечать за свои поступки.
«Взрослые люди» умеют принимать сознательные решения.
«Взрослые люди» не будут делать ничего, что могло бы причинить дискомфорт другим.
Устраивать истерик.
Или бросаться с моста.
«Взрослые люди» знают, когда надо уйти и когда надо промолчать.
Штирлиц считает, что Достоевский – «Взрослый человек» (Мы с Вами взрослые люди, так что оставим это…). Штирлиц считает, что Достоевский достаточно самостоятелен, чтобы начать новую жизнь («Иногда понимаешь, что ты зашёл в тупик и надо что-то менять в своей жизни»). Штирлиц уверен, что Дост сам знает, как лучше поступить.
Штирлиц уверен, что Досту можно доверить его самого. (Я полагаюсь на тебя и твой здравый смысл)
Не оставляй меня с самим собой…
Лица вокруг и все выжидательно наблюдают.
Они всё знают и они ждут?
Я тоже жду (рюмку в горло). Жду, когда мне хватит решимости перестать перемалывать в голове воспоминания и двинуться к мосту.
Во мне живы все самые светлые воспоминания. Во мне жива любовь и преданность. Во мне кипит и плещет, во мне горит и бьётся. Во мне нет пустоты: на бледном лице спокойствие, но жар колотит у груди, в голове – ясно и чисто.
Во мне нет зла, негодования, обиды. Во мне по-прежнему всё понятно и просто. Во мне ничего не изменилось. Во мне ничего не погибло.
Внутри я всё тот же. Проблема заключается в том, что тот, снаружи, мешает мне спасти себя.
Я ощущаю его присутствие, я почти вижу его: сидит напротив за столом, согнувшись над рюмкой. В моём пальто и перчатках. В моём шарфе, с моей улыбкой на лице, с моим лицом на моей голове, с моей головой, насаженной на моё тело.
Внутри – всё тот же узнаваемый Я. Но вот второй поднимает тяжёлый взгляд, и я понимаю, что не избавиться уже от этого зловещего соседства.
Синхронно опрокидываем водку, синхронно опускаем рюмки на стол. Синхронно закуриваем и выдыхаем дым. Вы, живые, помните: это я шагнул с парапета вниз, но не я принял рокового решения.
Я бы никогда не осмелился доставить Ему столько проблем…
- Ты уверен, что всё нормально?
Дост только кивает коротко в ответ и это служит вполне красноречивым доказательством того, что всё совсем не нормально и молодой человек находится в весьма подавленном состоянии.
В любое другое время Штирлиц непременно дознался бы до причин подобного самочувствия, но теперь он вполне удовлетворён ответом.
- Вот и славно, - произносит негромко, - Гек оставил галстук. Тебе на глаза не попадался?
вцепиться в горло пальцами
- Нет, - Достоевский пожимает плечами, - но если наткнусь случайно, отложу в прихожей.
- Да, поищи, пожалуйста, - и торопливо шагает в ванную, включает воду, ополаскивает лицо.
поищи…
Дост неслышно проходит до двери, застывает в проёме.
поискать?
Если через секунду Штир не обернётся, не спросит, характерно кивнув и улыбнувшись, что стряслось, то юноша тут же отправится на поиски галстука. А потом им же Гексли и задушит.
- Посторонись, - мужчина неловко усмехнулся, обходя Доста стороной, стараясь не коснуться его плечом, прижавшись к противоположной стене.
- Посторонись.
Насвистывая что-то под нос, Штирлиц прошёлся по комнате, остановился у большого зеркала, оглядел себя, одобрительно кивнул своему отражению, снова бросил поспешный, рассеянный взгляд на медленно выплывающего из тёмного коридора Достоевского.
поищешь галстук-то?
А потом на нём повесишься, - Достоевский невесело усмехнулся мрачным мыслям.
Я буду по тебе скучать…
Ветер ревёт и хнычет за окнами. А этот, второй, снова медленно глаза на меня поднимает. Опрокидывает спирт в горло, жмурится и кряхтит, просит сипло закурить у соседнего столика, затягивается, выдыхает, припадая носом к рукаву моего пальто.
Если я сейчас покину это место, он отправится следом за мной, уцепится за полы пальто, опустит ладони на плечи, нахмурившись, высверлит взглядом дыру в спине и сквозь неё меня повернёт к мосту.
Если я сейчас попробую улизнуть, он настигнет меня по запаху, бросится в погоню и догонит непременно: прыгну в воду я сегодня или позже – лишь вопрос времени. Мне самому совсем не хочется вот так ни за что погибать, мне самому лишь бы только Его ещё раз увидеть, сказать, что теперь можно прощаться, признаться, что я больше не держу зла, пообещать, что со мной всё будет хорошо… Мне бы только с Ним переговорить в последний раз и можно дальше жить, и можно пробовать снова доверять и доверяться. И можно даже постараться забыть, что есть, мол, Такой человек на земле, что я, видите ли, ему не нужен. Что было не́когда счастье, да, видать, кончилось.
Мне самому ничуть не хочется умирать.
Но этот, Второй, уже принял решение: он сильнее меня, а потому, волей-неволей, приходится подчиниться.
Мы вместе поднимаемся, вместе, покачиваясь, направляемся к выходу, синхронно скалимся на чей-то ядовитый комментарий, запахиваем пальто и ступаем из тепла и света в ветер и сизый туман.
Мы проходим, не поднимая головы, до набережной. Чеканим синхронно шаги, вжав голову в шею.
Прищурившись, стараемся различить фонари на мосту.
- Ты видишь? – выдыхаю я.
- Ты видишь? – цедит он сквозь зубы, закуривая.
Я знаю, что обещал Штиру не прикасаться к табаку. Но сейчас Второй просовывает себя в мои руки, натягивает на себя мои ноги, отрывает голову от моей шеи и на себя нахлобучивает.
Теперь нет никакого меня (ах, зачем ты только позволил мне нести какую-то там ответственность?...), есть он и я внутри него: как куколка на ниточках болтаюсь безвольно, устало и почти равнодушно (зачем позволил «принимать решения»?!!).
Во мне не больше сознательности, чем в камне на дне реки. По-крайней мере кончим мы одинаково.
Ни на шаг не отставая
Он идёт за мной…
- Где его нашли? – морщась на ветру, Штирлиц подошёл к ограждению, - здесь? – указал ладонью в чёрной лаковой перчатке впереди себя.
- Здесь, - кивает следователь, - тебя уже допросили?
Штир кивнул головой.
- Подозрения сняты, - ответил он, - это самоубийство.
Драйзер поднялся с корточек и заглянул приятелю в глаза.
- Ты так говоришь, как-будто вы не прожили несколько лет под одной крышей.
Штирлиц жмурится от очередного порыва ветра.
- Он мёртв, Драй. Сейчас есть смысл рассуждать об этом?
Дома у прикроватной тумбочке лежит аккуратно сложенный пёстрый галстук, забытый Гексли накануне.
В мире не так много вещей, за которые хочется бороться.
За любовь – хочется.
За правду – хочется.
За справедливость – хочется.
За себя – не хочется.
Многие закачают головой: это самоубийство, а потому грех.
А я вам так скажу напоследок: это всего лишь жизнь, и таких, как эта, уже тысячи были и тысячи будут, и раз одна не сложилась, так чего же теперь тянуть и терпеть в ожидании следующей?
Мне, знаете ли, как-то проще подогнать, чем покорно страдать в томительном ожидании.
Всего ценного, что у меня было, я могу забрать с собой: тёплые воспоминания, пустая, но, всё же, яркая надежда на ответное чувство, некоторая, почти твёрдая, уверенность в будущем, надёжность, сила, поддержка рядом.
Я получился жалким человеком – я не обманываюсь на свой счёт, мне легко это признать.
Я получился человеком слабым (ледяные брызги внезапно орошают лицо).
Я жил, рос, набирался опыта, но до настоящего человека так где-то и не дотянул. Раз явился мой Второй, значит, целым у меня стать так и не получилось.
А раз нет целостности, значит и никакого Человека тоже нет…
Когда Штирлиц был рядом, то не имело значения, целый я, дробный, половинчатый. Он вливался в меня, мы наполняли сосуд, и даже если не являлись людьми по отдельности, вместе были человеком в полном смысле этого слова.
Сейчас Его рядом нет: медленно отрываясь, он отступает в сторону, шагает вперёд и вливается в другого, постороннего и слишком шумного.
После расставания с ним меня стало ещё меньше, чем было до встречи.
После расставания уже как-то и не хочется куда-то там ширится и зачем-то там вырастать.
Вы, живые, живите!
А нам, людям-по-кусочкам, дайте просто уйти спокойно.
И не упрашивайте.
И не цепляйтесь.
И не уговаривайте…
Не уступлю…
Маленький шаг с моста.
Эх…