Как-то под утро, когда почти совсем чисто на небе. Когда ещё только сизым туманом лижет по окошкам и наливается росой трава. Как-то под утро… Как-то однажды…
- Проснись.
- Проснись.
1
Я вскочил с кровати, уже заранее зная, что это не просто сон. Провёл рукой по взмокшему лбу, ступая босыми ногами по холодным доскам. Сверху по спине просвистела и хлёстко распорола надвое. Плеть в сторону откладываю и поднимаю голову, смотрю в тёмный провал угла, стараясь поймать плотную постороннюю тень.
Помню отчётливо: я, вытянувшись на жёсткой кровати, и он – нависающий сверху, капающий золотом из глаз и холодным языком мне по лицу.
- Проснись, - хриплю сам себе, чуть морщась от боли, - проснись... – качаю головой.
Поднимаюсь на ноги, чуть прихрамывая дохожу до кровати и осторожно опускаюсь на самый край. Солнечные лучи уже пробиваются через плотные доски ставен. Проскальзывают по потолку блёклыми полосами и тают, достигнув противоположной стены.
Притаился и где-то здесь стоит. Пялит на меня угольками глаз, спину выгибает, переступая с копытца на копытце.
- Не дождёшься… - и только руки мелкой дрожью, и только теплом от копчика и вверх по спине.
Во имя Господа...
2
- Сволочь Вы, вот Вы кто, - сказал и как - будто подмигнул.
- Пошёл прочь! – сам не понимая, что творю, я метнул в его сторону головню, которая ударилась о стену и рассыпалась на множество алых огоньков.
- И хам, - слышу я его голос уже справа от себя и резко оборачиваюсь, - Вас чему-то не тому учили в Ваших семинариях. Или где там теперь учат, как людей правильно кромсать?
Я кручусь, как обезумевший на месте, а он всякий раз оказывается у меня за спиной – то у правого, то у левого плеча, - «где же Ваши хвалёные манеры? – снова шипит мне над ухом, - некрасиво в гостя поленом швырять. Так и убить, знаете ли, можно».
- Пошёл вон!!! – выкрикиваю надрывным голосом и пробуждаюсь.
Опять, опять он во сне и снова нашёптывает мне, снова кривляется, извивается передо мной. «Кровавые мальчики пляшут в глазах, а на руках – к костру. Ручки – ножки переломаны. Что из ведьминого чрева вышло, то вместе с ведьмой на костёр пойдёт», - вспоминая обрывки сна и сажусь на кровати.
- Я тебя не боюсь, – говорю негромко, но отчётливо, но теперь, когда взошло солнце, он мне не отвечает и на глаза больше не показывается, - не боюсь! Слышишь?! Попробуй только хоть раз ещё…
Скрипит входная дверь, мальчик заносит в комнату кувшин с водой и полотенце.
- Иди, - отпускаю я его, - иди. Иди! – нетерпеливо отбрасываю одеяло и подхожу к столу. Стоя лицом в угол, опрокидываю немного воды себе на голову, растираю шею, остужаю воспалённую голову.
- Иди! – выкрикиваю, замечая боковым зрением, что мальчик стоит в дверях и округлившимися от удивления глазами наблюдает за мной.
Все.. все убирайтесь…
- Пошёл прочь! – сам не понимая, что творю, я метнул в его сторону головню, которая ударилась о стену и рассыпалась на множество алых огоньков.
- И хам, - слышу я его голос уже справа от себя и резко оборачиваюсь, - Вас чему-то не тому учили в Ваших семинариях. Или где там теперь учат, как людей правильно кромсать?
Я кручусь, как обезумевший на месте, а он всякий раз оказывается у меня за спиной – то у правого, то у левого плеча, - «где же Ваши хвалёные манеры? – снова шипит мне над ухом, - некрасиво в гостя поленом швырять. Так и убить, знаете ли, можно».
- Пошёл вон!!! – выкрикиваю надрывным голосом и пробуждаюсь.
Опять, опять он во сне и снова нашёптывает мне, снова кривляется, извивается передо мной. «Кровавые мальчики пляшут в глазах, а на руках – к костру. Ручки – ножки переломаны. Что из ведьминого чрева вышло, то вместе с ведьмой на костёр пойдёт», - вспоминая обрывки сна и сажусь на кровати.
- Я тебя не боюсь, – говорю негромко, но отчётливо, но теперь, когда взошло солнце, он мне не отвечает и на глаза больше не показывается, - не боюсь! Слышишь?! Попробуй только хоть раз ещё…
Скрипит входная дверь, мальчик заносит в комнату кувшин с водой и полотенце.
- Иди, - отпускаю я его, - иди. Иди! – нетерпеливо отбрасываю одеяло и подхожу к столу. Стоя лицом в угол, опрокидываю немного воды себе на голову, растираю шею, остужаю воспалённую голову.
- Иди! – выкрикиваю, замечая боковым зрением, что мальчик стоит в дверях и округлившимися от удивления глазами наблюдает за мной.
Все.. все убирайтесь…
3
Как только лягу на кровать, как только глаза закрою – уже заранее знаю, что сегодняшней ночью всё снова повторится. Пляски в полыхающем лесу, между извивающихся тел шагаю и кто кого преследует уже не понятно. У меня в комнате: восемь углов и девятый сквозь пол до потолка – открывает дверь и он кланяется мне: «Доброй Вам ночи, что же не спится?».
Знаю, уже заранее знаю: поперёк неба его рога, копытами в землю бьёт и рушит, зубами лязгает над крышей и вместе с черепицей и трубой: прожевал, оскалился, облизнулся.
«Что это Вы, милейший, так на меня смотрите, будто и не рады гостю? За Ваше бы воспитание взяться… А, впрочем, и так сойдёт!». И снова около меня: скачет, падает на колени, вцепится в штаны, рвёт их на себя. У ног моих проползает, по пальцам языком, вокруг шеи руками и по ушам горячим паром: «Ну, неужели же не рады?».
Знаю, заранее знаю, как пойдёт и чем кончится: вот его пальцы у моего лица, вот уже запускает в волосы, уже становится на руки, в один прыжок от двери до кровати. Плохие, тяжёлые сны, и в каждом сне теперь – он: золотистая кожа в свете костра наливается алым и лоснится от пламени и дыма. «Веселей! Веселей!» - пританцовывает, бьёт в ладоши, звоном такт отбивает, в браслетах по локти и от колен до щиколоток вниз. И на каждом – монета и ленты, и в каждом – зарево пожара и оглушающий треск поленьев.
«Ну же, нуууу же», - облизывается, набрасывается, скалится, смеётся, растягивается в широкой улыбке и в самое лицо мне выдыхает ледяной струёй.
«Хочется, конечно хочется», - скрипит металлический голос и смех вслед за ним – разливается по небу, покачивает звёзды и луну едва заметно в бок.
«Туда, вот так, - и выпускает изо рта длинный тонкий раздвоенный язык, по груди, отщёлкивая пуговицы и ниже, под одежду. Одёргивает через минуту, а я сильнее сжимаю кулаки, что есть сил зажмуриваюсь.
«Туда? – снова слышу голос уже откуда-то снизу, - вот так?». И через минуту меня всего ошпарит, окатит плотной, упругой волной, а когда отступит и отпустит, без сил упаду и на полу утром очнусь, будто и правда только сон и ничего за ночь не происходило. А потом опять: под холодную воду, мальчик на пороге, гоню его, ещё мокрый опускаюсь на колени и тяжёлой и цепкой спину себе в клочья и полосы, уже красным по полу дорожка от угла до двери за мной тянется, полотенцем по спине, не морщась от боли, потому что даже страдать не заслужил.
«Обещаю выстоять», - шепчу в заднем ряду, а потом, на пути к камерам, спускаясь в подвал, застыну на лестнице от головокружения. От галлюцинации, от постороннего шума, показавшимся мне отчего-то знакомым. «Не бойся огня», - и словно снова языком по скуле до глаз...
Кулак в кровь о стену и дальше вниз.
Знаю, уже заранее знаю: поперёк неба его рога, копытами в землю бьёт и рушит, зубами лязгает над крышей и вместе с черепицей и трубой: прожевал, оскалился, облизнулся.
«Что это Вы, милейший, так на меня смотрите, будто и не рады гостю? За Ваше бы воспитание взяться… А, впрочем, и так сойдёт!». И снова около меня: скачет, падает на колени, вцепится в штаны, рвёт их на себя. У ног моих проползает, по пальцам языком, вокруг шеи руками и по ушам горячим паром: «Ну, неужели же не рады?».
Знаю, заранее знаю, как пойдёт и чем кончится: вот его пальцы у моего лица, вот уже запускает в волосы, уже становится на руки, в один прыжок от двери до кровати. Плохие, тяжёлые сны, и в каждом сне теперь – он: золотистая кожа в свете костра наливается алым и лоснится от пламени и дыма. «Веселей! Веселей!» - пританцовывает, бьёт в ладоши, звоном такт отбивает, в браслетах по локти и от колен до щиколоток вниз. И на каждом – монета и ленты, и в каждом – зарево пожара и оглушающий треск поленьев.
«Ну же, нуууу же», - облизывается, набрасывается, скалится, смеётся, растягивается в широкой улыбке и в самое лицо мне выдыхает ледяной струёй.
«Хочется, конечно хочется», - скрипит металлический голос и смех вслед за ним – разливается по небу, покачивает звёзды и луну едва заметно в бок.
«Туда, вот так, - и выпускает изо рта длинный тонкий раздвоенный язык, по груди, отщёлкивая пуговицы и ниже, под одежду. Одёргивает через минуту, а я сильнее сжимаю кулаки, что есть сил зажмуриваюсь.
«Туда? – снова слышу голос уже откуда-то снизу, - вот так?». И через минуту меня всего ошпарит, окатит плотной, упругой волной, а когда отступит и отпустит, без сил упаду и на полу утром очнусь, будто и правда только сон и ничего за ночь не происходило. А потом опять: под холодную воду, мальчик на пороге, гоню его, ещё мокрый опускаюсь на колени и тяжёлой и цепкой спину себе в клочья и полосы, уже красным по полу дорожка от угла до двери за мной тянется, полотенцем по спине, не морщась от боли, потому что даже страдать не заслужил.
«Обещаю выстоять», - шепчу в заднем ряду, а потом, на пути к камерам, спускаясь в подвал, застыну на лестнице от головокружения. От галлюцинации, от постороннего шума, показавшимся мне отчего-то знакомым. «Не бойся огня», - и словно снова языком по скуле до глаз...
Кулак в кровь о стену и дальше вниз.
4
«…жил некогда без закона; но когда пришла заповедь, грех ожил, а я умер: заповедь, для жизни данная, послужила мне к смерти, потому что грех, взяв повод от заповеди обольстил меня и умертвил ею. Закончим. Аминь..».
Они расходятся, и я, в последних рядах, не торопясь спускаюсь к себе. Знаю, Господи, что испытываешь меня. Знаю, что воля твоя безгранична, знаю, что сам позволил ему каждую ночь и сам пронзишь как только увидишь, что я несгибаем и нет его власти надо мной.
Спускаюсь по каменным ступеням, а вокруг – полная тишина и даже стука шагов не слышно. Останавливаюсь и вглядываюсь вниз, туда, где один за другим потухают медленно факелы и пролёт погружается в кромешную темноту. Господи, избавь меня и дай сил. Господи, избавь меня и дай сил. Господи, избавь меня и дай, господи, из…
Уже прямо около меня – с тихим шипением сходит на нет, потухает, оседает на колышке. И как только последний отблеск от стены зеркалит, я снова чувствую этот металлический запах, слышу лёгкий гул у своего плеча и два золотых огонька во тьме вспыхивают, суживаясь в щёлки, посмеиваясь надо мной.
- Господи, дай мне… - под нос себе негромко, глаза закрываю и руки в кулаки, - дай мне, господи…
Не смотрю на него, не слышу его, не верю в него, не понимаю, что происходит…
- Дай мне… - почти шепчу, а его дыхание уже у самой шеи и языком по ушной раковине и внутрь.
Не вижу его, не верю в него, сон сон сон
Шипит и вьётся, стук копыт и по полу, как змея хвостом. По ноге вверх ползёт, останавливается и сжимает. Не верю. Не чувствую.
- Вы бы поздоровались, невоспитанный мой, - и в лицо мне горьким паром обдаёт, а сам всё крепче и выше, - что же Вы, всё ещё меня не замечаете? Даже теперь?
Пускай темно, я глаз не открою. Потому что стоит хоть слегка – и вот уже его хищная пасть у самого носа зубами щёлкает. Обеими руками мне в пах вцепился и сам трётся, шавка, шлюха, мразь!
- Вы и теперь, деревянный наш, будете делать вид, что ничего ровным счётом не случается? Посмотрите же сами, да Вы сейчас, пардон, штаны порвёте.
Дай, господи, мне, сил. И прекрати уже всё это!
- В аду гори, - сквозь зубы, всё ещё зажмурившись, не разжимая кулаков, не двигаясь с места, а он только ближе прижимается и шепчет, языком скользя по кадыку:
- Да и Вы огня не бойтесь.
Один раз – к стене и руки за спину – обжечься не страшно, страшно – на хрип срываясь и ударяя в ритм снова накалывать и прижигать. Страшно его на колени ставить за подбородок и сдавить, чтобы рот открыл и самому потом оседать, утирая пот с ладоней и лица вдвое складываясь, выдыхая шумно и между ног ладонями зажимая. Один раз впустить не страшно толчок толчок.. толчок! – страшно потом караулить его у двери.
Спасибо, Господи, что не оставил…
Они расходятся, и я, в последних рядах, не торопясь спускаюсь к себе. Знаю, Господи, что испытываешь меня. Знаю, что воля твоя безгранична, знаю, что сам позволил ему каждую ночь и сам пронзишь как только увидишь, что я несгибаем и нет его власти надо мной.
Спускаюсь по каменным ступеням, а вокруг – полная тишина и даже стука шагов не слышно. Останавливаюсь и вглядываюсь вниз, туда, где один за другим потухают медленно факелы и пролёт погружается в кромешную темноту. Господи, избавь меня и дай сил. Господи, избавь меня и дай сил. Господи, избавь меня и дай, господи, из…
Уже прямо около меня – с тихим шипением сходит на нет, потухает, оседает на колышке. И как только последний отблеск от стены зеркалит, я снова чувствую этот металлический запах, слышу лёгкий гул у своего плеча и два золотых огонька во тьме вспыхивают, суживаясь в щёлки, посмеиваясь надо мной.
- Господи, дай мне… - под нос себе негромко, глаза закрываю и руки в кулаки, - дай мне, господи…
Не смотрю на него, не слышу его, не верю в него, не понимаю, что происходит…
- Дай мне… - почти шепчу, а его дыхание уже у самой шеи и языком по ушной раковине и внутрь.
Не вижу его, не верю в него, сон сон сон
Шипит и вьётся, стук копыт и по полу, как змея хвостом. По ноге вверх ползёт, останавливается и сжимает. Не верю. Не чувствую.
- Вы бы поздоровались, невоспитанный мой, - и в лицо мне горьким паром обдаёт, а сам всё крепче и выше, - что же Вы, всё ещё меня не замечаете? Даже теперь?
Пускай темно, я глаз не открою. Потому что стоит хоть слегка – и вот уже его хищная пасть у самого носа зубами щёлкает. Обеими руками мне в пах вцепился и сам трётся, шавка, шлюха, мразь!
- Вы и теперь, деревянный наш, будете делать вид, что ничего ровным счётом не случается? Посмотрите же сами, да Вы сейчас, пардон, штаны порвёте.
Дай, господи, мне, сил. И прекрати уже всё это!
- В аду гори, - сквозь зубы, всё ещё зажмурившись, не разжимая кулаков, не двигаясь с места, а он только ближе прижимается и шепчет, языком скользя по кадыку:
- Да и Вы огня не бойтесь.
Один раз – к стене и руки за спину – обжечься не страшно, страшно – на хрип срываясь и ударяя в ритм снова накалывать и прижигать. Страшно его на колени ставить за подбородок и сдавить, чтобы рот открыл и самому потом оседать, утирая пот с ладоней и лица вдвое складываясь, выдыхая шумно и между ног ладонями зажимая. Один раз впустить не страшно толчок толчок.. толчок! – страшно потом караулить его у двери.
Спасибо, Господи, что не оставил…
5
И лишь пробьют сумрак лучи, я нагой по улице пройду и прямо к площади. Уже пылает и жаром пышет, спотыкаясь о брёвна и хворост сухой под ногами трещит. Вхожу, зажмурившись и ладони в кулаки. Руку назад и его за загривок: я с тобой горел, так теперь и ты со мной попробуй. Лижет и жжёт по бокам, а я ему шею сзади сжимаю, что есть сил и к себе – глаза в глаза, а у самого уже, чувствую, течёт по щекам и горячим чем-то капает с подбородка. У него – золотым по груди растекается, у меня – лазурным. Взвизгивает и вьётся в моих руках, а я его за плечи и к себе притягиваю: ты не этого, разве, хотел? Кость из груди и насквозь, лопается и шипит. А вокруг огонь. Разве не этого? Пламя и чёрным к небу, а у самой земли – ярко-алым и мы в центре круга, у столба, слились и расплавились. Ты – обезумившими глазами на меня, вырываешься и бьёшься, и я – бесстрастно холодным взглядом сверху вниз, не выпуская твоих раскалённых губ из своих, по лицу хлещет и только тени от скул, растекается и капает… дыру в груди и волосы на голове из белого в угольно – чёрный. Бейся смейся и кричи. Бейся, смейся и кричи. Бейся смейся и кричи. Бейся смейся и кричи! Ты хотел, чтобы я не боялся огня, не бойся и ты сгореть рядом.
И смехом чистым, сильным, ярким, небеса продырявит, тучи в клочья и само небо по шву – до самого предела, через мрак и тьму, через облака и космос, через твердь и пустоту, через себя самое и через него, застывшего напротив, вцепившегося в прожженные плечи, приросшего окровавленными губами к его расплывающимся по лицу губам.
Смех сквозь облака, смех – по земле стелется и у ног окружившей толпы разбивающейся. Искушение? В чём смысл, если так сладко поддаться ему, если за это не жалко и на костёр, и под нож, и на плаху и крюком сквозь рёбра? Реви и пой, с костром шипи и лопайся, пламя рвётся на ветру, и пеплом по улице, и голос наш – над толпой, над головами, сквозь день и в ночь: в стволах деревьев и в плеске волн. В шуме ветра и скрипе тлеющих поленьев. Бестелесые с помоста сойдём и пойдём отныне всегда рядом. Я – тяжёлой тенью и ты вокруг – золотым танцующим огнём.
И смехом чистым, сильным, ярким, небеса продырявит, тучи в клочья и само небо по шву – до самого предела, через мрак и тьму, через облака и космос, через твердь и пустоту, через себя самое и через него, застывшего напротив, вцепившегося в прожженные плечи, приросшего окровавленными губами к его расплывающимся по лицу губам.
Смех сквозь облака, смех – по земле стелется и у ног окружившей толпы разбивающейся. Искушение? В чём смысл, если так сладко поддаться ему, если за это не жалко и на костёр, и под нож, и на плаху и крюком сквозь рёбра? Реви и пой, с костром шипи и лопайся, пламя рвётся на ветру, и пеплом по улице, и голос наш – над толпой, над головами, сквозь день и в ночь: в стволах деревьев и в плеске волн. В шуме ветра и скрипе тлеющих поленьев. Бестелесые с помоста сойдём и пойдём отныне всегда рядом. Я – тяжёлой тенью и ты вокруг – золотым танцующим огнём.
@темы: Драй_Джек
-
-
18.12.2011 в 20:36-
-
18.12.2011 в 23:43унёс в цитатник
-
-
18.12.2011 в 23:58-
-
09.01.2012 в 09:16-
-
26.11.2012 в 02:53-
-
26.11.2012 в 13:12-
-
26.11.2012 в 13:20